Интервью с Ольгой Романовой, руководителем движения Русь Сидящая

Интервью с Ольгой Романовой (О.Р.), исполнительным директором движения "Русь сидящая", в рамках проекта Открытая полиция (О.П.).

В интервью Ольга рассказывает об организации, о том, как устроены российские тюрьмы, чем они отличаются от зарубежных, и как можно было бы их изменить. А ещё - о чудесах и о вдохновляющих примерах помощи людям.

О.П. Есть ли случаи, в которых вы ничем не можете помочь?

О.Р. Есть такие случаи, их очень мало, когда мы ничем не можем помочь. Когда речь идет о преступлениях против половой неприкосновенности детей, например – причём я говорю именно о случаях, когда у нас нет сомнений в виновности осужденного. А сомнения у нас есть почти всегда. Когда нет сомнений - в таких случаях я обычно посылаю в церковь. Но это очень редкие случаи. Во всех остальных ситуациях помочь можно. 

Мы сразу, когда приходит дело, смотрим, насколько деяния действительно соответствуют обвинению. Очень часто бывает такое, что обвинение... ну чудовищное, и похоже, что человек виноват. А начинаешь разбираться – и нет.

Вот у нас совсем недавно пришел приговор из Ярославской области. Простой парень, то, что смело можно называть «гопником», обвинен в вымогательстве у своего знакомого. И действительно, такое обвинение подробное, вымогательство на фоне совместного употребления наркотиков, ну то есть просто обычное преступление. И очень жалко сестру, которая этим занимается, Аню. А начали разбираться – ба! Так это можно попытаться и в Верховном Суде отбить, и можно попытаться отбить в ЕСПЧ, потому что в судебном процессе жертвы отказываются узнавать вымогателей. Говорят: «Мы первый раз видим этих людей». И по мере раскапывания этого дела мы обнаруживаем, что в деле есть полицейский осведомитель, который просто отчитывался за палку, за отчет. И полицейский осведомитель, в общем, это дело и раскрутил. Это единственный человек, которого узнают все: и потерпевшие, и обвиненные люди. Да, люди получили по 9 лет, но можно заняться, потому что на суде ничего не подтвердилось. Но приговор при этом вынесен. Таких случаев много. По нашим наблюдениям и по наблюдениям ЕСПЧ, у нас треть граждан садятся без вины, еще треть с виной, но с судебными ошибками, ну, условно говоря, за кражу мобильного телефона – 8 лет.

То есть человек совершил правонарушение, преступление, но, наверное, достаточно было бы условного наказания, штрафа, принудительных работ. А попадая в эту среду мальчишка оказывается под влиянием реальных преступников, которых, как ни крути, все-таки тридцать процентов точно. И люди уже выходят с искалеченной судьбой и психикой, часто без семьи.

У нас есть случай, когда многодетный отец, девять человек детей, крадет в магазине колбасу, и получает свои пять лет. Он признает свою вину. Да, он должен исправляться. А тем что делать? Девять человек плюс жена, им что в это время есть? Поэтому берешь их и начинаешь что-то придумывать. Деньгами в таких случаях мы не помогаем, это опасно. Вещи, лекарства, консервы, продукты – этим да.

Какие категории заключенных самые уязвимые?

Самая уязвимая категория – конечно, женщины, особенно беременные женщины. Очень часто бывает, что женщины берут на себя преступление мужчины, особенно если они беременны, потому что мужчина всегда скажет «Я вот по пьяни зарубил топором своего приятеля. Скажи, что это ты, ты беременна, тебе дадут условно». А условно не дают. И собственно все, приговор уже есть, а мужчина обычно растворяется. Потом женщину очень легко поставить в невыносимые условия, просто потому, что женщина по-другому устроена, чисто физиологически. Женщинам сложнее преодолеть отсутствие воды, например, или отсутствие возможности постирать белье, сменить белье, отсутствие прокладок. Поэтому лишив женщину какой-то очень маленькой вещи, с ней можно делать все, что угодно. И если она родила в неволе, и ребенок попал в дом малютки, и она хотела бы этого ребенка сохранить именно как своего собственного, то есть это режим кормления, вообще общение с ребенком – это очень, очень тяжело все.

Какие нарушения самые распространенные?

ФСИН – очень закрытое ведомство, и оно становится закрытым с каждым днем все больше, больше и больше. И эта закрытость, она позволяет очень многие нарушения камуфлировать. Самое главное, что сотрудники ФСИН не знают законов, они элементарно не знают УИК (Уголовно-исполнительный кодекс) или не хотят знать. Самое распространенное, то, что есть во всех зонах, практически во всех, даже самых лучших - это отношение к жалобам и перлюстрация переписки с адвокатом, что прямо запрещено всеми законами. С жалобами так: если из зоны выходят жалобы, то за это могут наказать сотрудников, собственно, жалобы к тому и призывают, наказать виновных. И администрации обычно делают все для того, чтобы жалобы не выходили: то есть либо жалобы сваливают на заднем дворе и сжигают, это в лучшем случае; в худшем случае, этот случай очень распространен, это когда администрация начинает сотрудничать с блатными, что бывает тоже в общем в каждой второй зоне. И блатные, за то, что им пропускают наркотики, алкоголь, вербуют себе парней, у которых нет возможностей по снабжению, нет возможности съесть лишний кусок хлеба или есть наркозависимость, и они за эту пайку бьют тех, кто пишет жалобы, разбираются с ними. То есть, если ты собираешься написать жалобу, если ты пишешь жалобу, то с тобой разбирается не администрация, а свои же. К жалобам относятся или как к предательству интересов других осужденных, или как к кляузничеству. И то же касается и родственников. Если родственники видят нарушения в момент свидания и начинают жаловаться с воли, есть очень большой шанс, что в тюрьме, на зоне с твоим родственником разберутся, будут большие проблемы.

Какую роль в произволе играет человеческий фактор, а какую – системный?

Очень хороший вопрос. Что же служит главной причиной того, что наши тюрьмы ужасны? Я думаю, что ответ может быть только один: все-таки это не плохой человек или хороший человек, все-таки это система. Наша система ФСИН отличается от системы ГУЛАГ только буквами. Как был построен ГУЛАГ, так он собственно и остался: закрытость, принудительный труд за копейки, физическое воздействие, ныне, к сожалению, уже законодательно закрепленное, и полное отсутствие стимулов к исправлению.

Ведь у нас система УИС – это система исполнения наказаний. Буковка «И» там – это исполнение наказаний, это не исправление, как должно быть. У нас не исправительная система, а исполнительная. 

По идее, именно гражданские специалисты, не военные, должны бы работать в этой системе... Это могут быть мастера, инженеры, врачи, учителя, психологи, которые должны как раз биться над тем, чтобы люди смогли вернуться в общество, в нормальную жизнь. И ведь знаете, когда приходишь в тюрьмы и в колонии в хороших странах, где хорошо отлажена система, тебе начинает жаловаться инспектор: «Вы знаете, у нас еще очень плохо работает система, у нас процент рецидива шестнадцать, восемнадцать, двадцать процентов. Это очень высокая цифра, мы не можем справиться с этими двадцатью процентами». У нас семьдесят процентов рецидива. А ведь «рожи уголовные», как говорится, одинаковые: в тюрьме в Германии, в тюрьме в Скандинавии, в тюрьме в Англии, ты смотришь на лица и видишь, господи, это ж наши, наши ханурики, я их всех знаю! Лица те же, повадки те же, ведут себя так же. Так же разводят, так же стучат. Ну нет разницы, люди все одинаковы. А тем не менее там все-таки есть шанс исправиться.

И у нас есть несколько учреждений, где процент исправлений такой же, как в Скандинавии. Это учреждения, которые стоят в стороне, например, в Санкт-Петербурге есть такой центр Святителя Василия, учрежденный РПЦ, но работающий совершенно отдельно, то есть это не религиозное учреждение, не монастырь, это просто центр Святителя Василия. Там исправляют подростков, и слава, конечно, питерским судам, которые, когда подростки с четырнадцати до восемнадцати лет совершают тяжкое преступление (это может быть убийство, это может быть групповое изнасилование, это наркотики, особо крупный размер), то подростки приговариваются к исправлению именно в центре Святителя Василия. Они существуют уже очень много лет, и у них статистика именно вот эта скандинавская, даже лучше скандинавской: сорок процентов никогда больше не возвращаются, двадцать процентов попадают в тюрьму. За сорока процентами они наблюдают и считают их группой риска, потому что есть проблема с трудоустройством, есть проблема со взаимоотношениями, но они на свободе. То есть у них нет очевидных проблем с правоохранительной системой. Это абсолютно та самая статистика, мы можем это делать с нашими, и это делается. Но центр Святителя Василия – это центр, где нет ни одного человека в форме. 

Какие меры Вы считаете первоочередными для реформирования системы?

Ну, наверное, первая, вторая, третья мера была бы – это уход из-под силового ведомства. Вы знаете, есть несколько концепций коренной реорганизации системы. Одна их них принадлежит, например, Валентину Гефтеру. Но они все строятся вокруг одного. Если у нас сейчас в государстве большую роль в экономике, в политике играют корпорации, давайте сделаем из ФСИН госкорпорацию. Пусть это будет госкорпорация, которая будет по периметру охраняемая людьми в погонах, а внутри там будут цеха, школы, больницы, магазины и т.д. Пусть это будет часть экономики. Если уж все равно существует принудительный труд, так давайте сделаем его эффективным. Пусть там будут «эффективные менеджеры». Эффективные менеджеры и синие воротнички, мастера. Вот это важно. И я думаю, проблема с гуманизацией отпадет сама собой. Плюс ко всему, это большая производительная сила, много-много мужчин и женщин, у которых очень много свободного времени, которые реально хотят чем-то заняться.

Плюс ко всему это еще и большой толчок для внутреннего потребления, внутреннего производства. Им же пить-есть надо, они тоже могут и производить это все, и у них будет покупательная способность. Пока ФСИН – это гиря на ногах у общества, а это должно быть каким-то подспорьем все-таки - и довольно значительным.

В чем специфика принудительного труда?

Везде есть трудотерапия, абсолютно везде, и люди действительно борются за счастье трудиться, опять же особенно в Скандинавии, где работа в теплице с растениями или со зверюшками – просто отдельное милое дело. И кстати сказать, там, если ты представитель «чистой» профессии: предприниматель, писатель, тебя еще привяжут к компьютеру, и сиди пиши давай, давай, нечего тут прохлаждаться. И чтобы не закрылось твое предприятие, давай вот отсюда, пожалуйста, руководи. Провинился – будешь здесь сидеть, но чтобы рабочие места для людей ты не потерял.

По какому пути идти, чтобы реформировать нашу систему?

Если реформировать нашу систему, надо идти, конечно, по немецкому пути. Там если заходишь в центральную тюрьму Берлина, Тегель, она больше всего на свете похожа на Бутырку. Ты просто окажешься в родных стенах. Но из-за того, что это ведомство действительно отдано в основном на откуп гражданским, где есть очень серьезные тендеры на занятие должностей, есть очень строгий график и порядок, вот этот немецкий «орднунг», когда обед начинается в двенадцать сорок восемь и ни секундой позднее, вот это все, конечно, играет свою роль. Я видела там в тюрьмах автомастерские и говорила с мастерами в Нюрнберге. Знаете, там, где был трибунал Нюрнбергский, там сейчас большая тюрьма, так как это часть Баварии, там очень строгие законы. У них свой собственный УИК, который строже, чем во всей Германии. Я видела там молодых модных парней, которые работают мастерами в автомастерских вместе с заключенными. Я их спрашивала: «Почему вы пошли работать в тюрьму? Вот вы 30-летний молодой модный парень, вы работаете с зеками, вы чините автомобили. Вам это зачем? Вы что, не могли это сделать на воле?». Он отвечает: «Вы понимаете, на воле надо иметь дело с клиентами, а они капризные, какая-нибудь блондинка еще приезжает, начинает меня учить, как что чинить, а тут я их не вижу, клиентов, мне здесь работать легче, проще, мне здесь хорошо». 

Про американские тюрьмы.

Американские тюрьмы страшные. Вот то, что мы видим в американских фильмах про американские тюрьмы – это все правда. Американская система очень-очень неприятная, во многих смыслах неприятнее нашей. Она и строже, она и жестче, и вот этот собственно принцип отбывания наказаний в крытой тюрьме, а не в колонии-поселении на свежем воздухе...Кстати сказать, еще есть милая деталь, все-таки наши колонии, они находятся там, куда Макар телят не гонял, конечно, доехать туда родственникам очень тяжело. Зато свежий воздух.

Но в США есть очень много НКО или адвокатских объединений, люди просто работают и отдают десятину своего труда бесплатного на службу обществу, так как волонтерство там очень распространено, в том числе и среди законников и адвокатов. Поэтому когда мы слышим, что через 20 лет исправлена судебная ошибка, и Джон Смит вышел из тюрьмы – это все работа волонтеров, через 20 лет волонтеры-адвокаты или бывший прокурор, который занялся именно этим делом, они могут доказать, что Джон Смит был не виноват, и Джон Смит получит свою компенсацию, и она будет значительной. Судебные ошибки есть везде. Мало где так распространены, как у нас, естественно, заказы и, конечно, политические дела. Так, конечно, как у нас… разве что можно припомнить тоталитарные режимы. К тому же, когда ты слышишь, что дали пожизненный срок или дали 20 лет, если без права помилования, тогда, конечно, можно огорчиться и ждать своего волонтера-адвоката. А если нет этой добавки, «без права помилования», получивший 20 лет может через 5 лет выйти. То есть многоступенчатая система снижения сроков удобна и справедлива, судьба не беспросветна. И еще есть одна деталь, очень важная для американской экономики, собственно для увеличения ВВП: сами тюрьмы – это большое передовое производство, где очень много техники, технологий, где люди получают хорошие деньги, куда люди вкладываются. Не везде – но это уже твердая тенденция.

Чем российские сотрудники системы наказания отличаются от зарубежных? 

Работать в этой системе не так унизительно, как у нас. У нас все-таки кто идет работать в эту систему, во ФСИН? Обычно те, кто не поступили и не могут поступить по разным причинам ни в Академию ФСБ, ни в Институт МВД, ни в судебные приставы и которых не берут в ЧОПы. У нас туда идут те, кому больше некуда деваться. И никто не любит свою работу. Я никогда не видела в России тюремщика, увлеченного собственным делом, а там видела, много. Простой инспектор в Нюрнбергской тюрьме на меня произвел огромное впечатление. Если поставить его рядом с нашим средним инспектором, их очень трудно будет отличить, который наш, который – немецкий, это то же самое, такой «мистер Фуражка», такой «мистер Прапорщик», служака. И вряд ли с ним можно поговорить об особенностях парламентского цикла в Германии или о творчестве Гете. Но у него есть хобби: он изучает историю своей любимой тюрьмы, Нюрнбергской: «Вот наш любимый трибунал. А вы знаете, вот здесь, вот на этом стуле, у нас сидел Шпеер, ему, знаете, 20 лет дали, он их тут провел. Я вам сейчас покажу, где он сидел. Но вы знаете, только место покажу, потому что мы память сгладили, мы немцы, мы не хотим, чтобы повторилось...» И я смотрю, как он разговаривает с осужденными. Он разговаривает с осужденными как чиновник, как добрый, хороший чиновник. Я его спросила: «Ты никогда не орешь на них?» Он страшно был изумлен моему вопросу, потому что говорит: «Понимаешь, моя задача – чтобы все было хорошо». У него нет сверхвысоких задач: сделать из этих людей гуманистов, просветителей или хотя бы просто хороших добрых пасторов. У него есть задача, чтобы у него лично было все хорошо. Он говорит: «Если я буду орать, они же будут орать в ответ или что-то делать, кнопку на стул класть. Это же плохо! А я хочу, чтобы хорошо было, поэтому я не ору». Ну логично же? Логично! Почему надо орать, почему надо всегда все делать плохо, когда от этого хуже абсолютно всем, и в том числе и тебе. 

Причем разводят они точно так же, как наши. Нам дали поговорить с дневальным. И вот выходит парень, двадцать пять лет, красавец. Я его спросила, как остальные осужденные относятся к тому, что он дневальный, потому что у нас дневальный – это обычно стукач, сотрудничающий с администрацией. Этого я говорить не стала, просто спросила, а как относятся другие осужденные к тому, что ты работаешь дневальным? Он очень хорошо понял вопрос; очень хорошо понял вопрос и «герр Прапорщик», но парень без заминки ответил: «Вы знаете, очень хорошо относятся все осужденные к этому, это прекрасная совершенно должность. А вот то, что вы имеете в виду, это все было раньше, тогда, а сейчас этого нет». И стало понятно, что, конечно, это есть, иначе откуда ты это знаешь. Ты что, книжки читал? Исследования по этому вопросу? И все заулыбались, потому что все поняли, что все друг друга поняли. Там в тюрьмах, в общем, все те же проблемы, которые есть у нас. Но если ты спрашиваешь практически любую западную тюрьму: «Скажите, пожалуйста, вот как у вас с проносом наркотиков?» Они говорят: «Слушайте, это такая огромная проблема. Мы как только ни боремся – проносят. Вот что только мы ни делаем, но так попадают все равно наркотики в тюрьму». Спросите у наших: «Наркотиков нет!». Все отлично, все чудесно. На фига!? Есть проблема, проблема реальная! Это не стыдная проблема, давайте вместе с этим бороться, давайте как-то поможем друг другу. Есть проблема – носят наркотики. Как же нам ее решить? Давайте вместе решать. А если мы будем говорить: «неа», то тогда конечно...

Что в западных тюрьмах удерживает людей от морального распада?

Я как-то попала в разгар большой общественной дискуссии в Дании - по поводу того, насколько правильно мясники готовят халяль в тюрьмах, не оскорбляют ли они неправильным халялем людей, которым нужен правильный халяль, и правилен ли именно этот халяль или надо сменить поставщика. Это у них вот дискуссия вечная абсолютно. Но там была другая еще дискуссия. В Дании поймали сексуального маньяка. Причем такой сексуальный маньяк, он что на наш, что на американский взгляд в общем не маньяк, а так, такой начинающий. Это мужчина, одинокий, очень богатый, всю жизнь платил налоги, у него была яхта, и он на эту яхту пригласил девушку, причем такая девушка, пятьдесят плюс, одну. И в процессе любовных игр он ее маленько придушил так, что она дышать перестала, он, видимо, действительно расстроился и за борт ее. В этом собственно было всё «маньячество». Конечно, ужасно, убийца. Он был признан сексуальным маньяком, его осудили, посадили в тюрьму. И вот зачем ему, оказалось, был нужен статус сексуального маньяка. Сидя в тюрьме, он сказал: «Дорогие товарищи, вы меня лишили свободы, абсолютно за дело. Я признал свое преступление, я был неправ, я виноват. Но тюрьма – это ограничение свободы, а не моих естественных потребностей. Читали? Я – маньяк, сексуальный. Это моя потребность такая. Мне нужны девушки». «Да, - сказало общество, – действительно. Вот заявление, открытое письмо было опубликовано в газете: действительно, нужны девушки. У нас есть свидания, социальная проституция, и девушки, которые готовы жертвовать, так сказать, собой во имя исполнения общественных целей, они вот ходят к людям с ограниченными возможностями, ну то есть девушки, которые как-то скрашивают жизнь людям, по тем или иным причинам которые не могут снять девушку в баре. Вот будем присылать тебе из социальной службы». Он говорит: «Нет. Я хочу девушек настоящих». Общество сказало: «Ну позволь. Кто за это будет платить? Ты или общество?» Он говорит: «Не-не-не. Я платил налоги, шестьдесят два процента всю жизнь. А вот теперь, пожалуйста, девушек за счет общества». Дальше началась общественная дискуссия, которая длилась год: кто будет платить за девушек из борделя: он сам со своего счета или общество. И в результате решили, что общество. И у него каждый день черненькая, беленькая, рыженькая. Всё нормально. Перебор, граждане. Кажется мне, однако, что это перебор. 

О «перевоспитании» заключенных.

Ну в общем... это дело надо любить. И я себе представляю людей, которые это дело любят. Это как педагогика с трудными подростками, только гораздо более высокого уровня. Гораздо более сложного, потому что помимо педагогики, помимо врачевания душ не надо забывать о том, что действительно мы имеем дело очень часто с опасными, неприятными людьми, с преступниками, имеющими какие-то патологические наклонности, которых не перевоспитать, и тюрьма делает для общества совершенно другое дело, не перевоспитание, а ограждает нас от них. Потому что, действительно, есть случаи, когда не исправить, по крайней мере, если человек хотя бы не делает шаг на встречу. Но они не должны вместе содержаться. Не должны первоходы, попавшие случайно и уж тем более невинные люди – а в тюрьме все знают, кто виноват, кто нет – не должны они сидеть вместе с такими людьми, которые в общем этой патологией могут... то, что называется, заразить, да, привить. Привить вот эту беспредельщину. Потом эта вот тюремная романтика, «украл, выпил, в тюрьму», это все может привиться, конечно. 

Какие люди работают в «Руси сидящей»?

Работают 10 человек, из этих 10 человек все на маленькой зарплате, кроме меня, я без зарплаты. Я пока могу обходиться, пока муж работает нормально, и пока я могу писать, получать гонорары и так далее, как-то вот мы можем так. Работают люди, которые сами прошли тюрьму, по самым разным причинам. И «болотники» работают, и работают люди, которые по экономическим статьям, например, отсидели. Работают журналисты, потому что у нас есть профессиональный сайт, работают активисты, от эко-активистов до политических активистов, в общем, люди, которые так или иначе столкнулись с такой серьезной несправедливостью. Вот у нас работает Сергей Шаров-Делоне из Комитета 6 мая, работает серьезно, в штате, потому что эта тема, как мы думали, начинает уходить, а она не уходит, а работать людям надо, естественно. 

Волонтеров гораздо больше, порядка трёхсот пятидесяти человек,. кто-то дает о себе говорить, кто-то не дает о себе говорить. Кто-то на общих наших, не люблю слово «мероприятие», на общих каких-то наших вылазках, бывает вместе с нами, и их нельзя фотографировать, потому что они чиновники, потому что они бизнесмены и достаточно известные, потому что кто-то не хочет, чтобы знали родственники и т.д. Мы это всегда держим в голове. В основном люди относятся к этому так же, как, наверное, во всех странах мира, где волонтерство – это почетно. То есть это самый-самый-самый широкий срез общества: и парикмахерша Валентина, наша любимая, из города Железнодорожного, которая ездит с нами по социальным приютам и стрижет людей с улицы; и учителя, и врачи, и в общем все на свете. Все на свете: музыканты, поэты, художники, ну я не знаю, кого только нет. 

Адвокатов, конечно, много – но на самом деле много хороших адвокатов не бывает. Адвокаты берут «народнические дела», то есть социально значимые, и работают бесплатно. Но довольно много работают адвокаты и на гонорарах, мы это очень приветствуем, да, это нормально, когда дело не «народническое». Другое дело, что когда человек не может заплатить по разным причинам, и тогда мы как-то стараемся организовать сбор или что-то придумать, где-то найти денег, чтобы оплатить адвоката, адвокаты, конечно, не могут все время работать без денег.

Об источниках финансирования.

У нас пока нет ни одного гранта, я надеюсь, когда-нибудь они появятся, мы над этим работаем. Нет российских грантов, нет нероссийских грантов. Мы хотим российские – нероссийские, нам, в общем, тоже пригодились бы, но их нет все равно. Ну да, иностранный агент, это очень-очень, наверное, неприятно, но я не понимаю, почему. Мы, не получая ни копейки иностранных денег, не сотрудничаем со ФСИН по понятным причинам, не собираемся с ними договариваться, не собираемся с ними водить совместные хороводы и прочее. Если мы будем писать на сайте или в каких-то письмах, что вот, «Русь сидящая» - иностранный агент – я не понимаю, что от этого изменится. Кроме осознания того, что на этой планете есть люди, которым интересны наши проблемы. 

Сейчас в основном организация работает за счёт частный пожертвований?

Сейчас – частные пожертвования. У нас есть несколько не то чтобы якорных спонсоров, якорных спонсоров нет. Нет людей, про которых я бы сказала, что вот это основной наш спонсор или два наших спонсора или три. У нас есть, наверное, десяток, может, полтора десятка людей, которые жертвуют часто и относительно помногу. И на эти деньги в общем можно жить. Причем если можно говорить о полезных рекуррентных платежах, то я бы здесь сказала бы, что это династические рекуррентные платежи. Потому что в основном это люди, которые приходят и говорят: «А вот наш отец, наш дед, наш прадед, всегда поддерживали общество политзаключенных, каторжан, матерей, сидящих в тюрьме и т.д. Это дед завещал, прадед завещал, и мы сейчас искали что-то, куда бы мы тоже могли бы... отдавать свою какую-то десятину. Вот это любопытно. Все-таки в России «от сумы и от тюрьмы» – это очень здорово сидит в голове. 

О достижениях «Руси сидящей» в цифрах.

Мы существуем с 2008 года. Мы перестали считать, когда 12 000 семей прошло через нас, это было года четыре назад. Потому что совершенно невозможно посчитать. Вот у нас сейчас есть очень хорошие большие отношения с приютом в Челябинске для женщин, которые освободились из тюрьмы и которым некуда идти, и у которых есть дети. И вот они там живут, пять, шесть, семь, двенадцать женщин, которые как-то устраиваются, пристраиваются; мы приюту помогает непосредственно. Как их считать? Семья – не семья? Отдельные люди?

У нас есть чудесные партнеры, российская фабрика, которая шьет нижнее женское белье. И они нам периодически присылают несколько мешков, там сто двадцать кэгэ нижнего белья. И там все какие можно представить размеры и фасоны, и отправляем в этот приют. Но я не знаю, скольким барышням подошли лифчики, пятерым или десятерым, ну и важно ли это. Совершенно понятно, что хорошие новые лифчики все равно разберут, в любом случае. И фабрика не требует от нас отчитываться по каждому лифчику, кто его носит. Уверена, что если мы посылаем их в зону, то половина перепадает женскому персоналу – ну так и хорошо. Хорошо, если пополам – половина сторожихам, половина осужденным, у них у всех жизнь не сладкая. У нас есть отчетность на Минюсте, у нас вот эти бесконечные папки, бумаги, ведомости, амбарные книги, отчетность, они все забиты, потому что... мы не то что боимся, мы хотим поразить прокуратуру, которая придет рано или поздно; в самое сердце. У нас поставлены на учет, вы знаете, «галоши ношенные, две штуки», у нас это все стоит на учете, мы таким же образом это все и отдаем в московские приюты. 

В Москве, между прочим, шесть приютов, и об этом мало кто знает, то есть можно в принципе напрямую снабжать: В Люблино, самый центральный, вот собственно там все это обрабатывается, есть в Марфино, где много бывших осужденных, есть в Востряково, где много бывших осужденных, есть в Ясенево для женщин, которые ждут своей очереди обычно в дом престарелых. Туда всегда очень нужны костыли, лекарства, бинты, марля. В Питере есть и большая, красивая, модная, веселая, молодежная «Ночлежка», чудесная; великолепный частный проект, которому всегда все равно нужна помощь, мы сотрудничаем. И мы сотрудничаем с ГПУ (горпункт учета бездомных) такой настоящий государственный сиротский приют. Опять же, в отсутствие того, что у нас нет начальника, нет якорного спонсора, ну мы не пишем, сколько галош мы отдали в «Ночлежку», а сколько галош мы отдали в ГПУ. Это городской пункт учета, и там содержатся в основном парни, хотя есть несколько женщин, которые просто уже не очень могут и ходить, им нужно восстанавливать документы, то есть, «Ночлежка» для них не вариант, это какие-то самые тяжелые случаи.

О делах в Европейском суде по правам человека.

Тоже не считаем дела там, потому что это зависит от того, опять же, как считать. Вот наши «болотники», которые у нас работают, у них дошли дела до ЕСПЧ, им начали выплачивать компенсации. И Делоне у нас работает, который был защитником на процессе, и сами ребята у нас работают. Наше это дело или не наше? Ну не мы подавали, хотя в общем сейчас это наше дело, сейчас оно перешло к нам. 

Есть у нас дело совершенно прекрасное. У нас есть активист, в «Руси Сидящей», прекрасная женщина Люда Пятикоп. Она женщина в возрасте, живет в деревне Петрово Ярцевского района Смоленской области. И вокруг нее уже собралось огромное местное сообщество правозащитников, которых она сама же и воспитала. Есть бизнесмен, который издает газету, «Ярмакс» называется, такой Игорь Огородник. Он уже стал правозащитником. Есть учителя, которые стали правозащитниками, они там уже ходят в суды, ездят в тюрьмы, уже большим составом, большой подготовленный коллектив. Они все «Русь сидящая». И Люда самостоятельно вытащила из тюрьмы двух докторов, которые отказались констатировать смерть в вытрезвителе егеря, которого избили, он не давал охотиться вне охотничьего сезона. И врачи отказались констатировать, что он пьяный скончался в вытрезвителе. Он скончался не пьяный, а от побоев. И должно быть уголовное дело возбуждено. Конечно, возбудили на кого? На врачей, на кого же еще. И вот Люда совершенно самостоятельно в ЕСПЧ выиграла это дело. Люда – это «Русь сидящая», но она это сделала абсолютно сама, нам ни слова не говоря. Наше это дело или нет? Вроде как вот абсолютно наше. С другой стороны, я об этом узнала, когда это дело было выиграно. Поэтому ну... чего, вот как считать? Опять же, для бумажки или для того, чтобы орден повесить себе? Смысла нет. 

Мы очень много работаем с Каринной Москаленко. Каринна Москаленко – наверное, главная в России по ЕСПЧ, самый успешный по этому поводу адвокат. И дела, которые мы ей сгружаем и просим ее заняться этими делами, это наши дела, но они в общем становятся и ее тоже. Ну как, пополам распиливать их? Ради чего?

С чего началась история «Руси сидящей»?

Все началось с моей личной истории, и конечно, для меня это было неожиданно, что меня так «вырулит» жизнь. Просто я была действительно поражена совершенно, когда попала первый раз в тюрьму, и когда первый раз увидела все это своими глазами. Я не могла понять, как мне хватило наглости столько лет работать журналистом до этого и думать, что я знаю страну, что я знаю людей, что я знаю ситуации, что как-то... все нормально, ничего мне больше лишнего знать не надо. А это... совершенно параллельная страна, параллельная большая вселенная. Вот мне сейчас кажется, что она больше той страны, в которой я жила до столкновения с системой. Она больше, она, конечно, куда как интересней. Она, конечно, трагическая, драматическая и в то же время... вот в ней бывают чудеса. Такие настоящие, рождественские или пасхальные или просто чудеса, классические, описанные в сказках или в Библии. Вот там – пожалуйста. Там случается чудесно обретенная любовь, которая навсегда, там случаются какие-то возвращения мужей или жен, чудесные, выздоровления на силе воле или наоборот - не заражения, когда ты сидишь в одной камере с открытой формой туберкулеза. Понятно, что это все вопреки случается, но очень часто это случается. И какие-то прекрасные цыганки, которые приезжают на длительные свидания и жарят 8 тазов котлет на всю зону. Я тоже все это видела. Я видела очень много прекрасных браков, которые случаются на небесах, когда курсант школы милиции, девочка, приезжает в Тамбов, чтобы выйти замуж за рецидивиста, разбойника. И жизнь-то налаживает, причем у всех. Всё бывает.