Разговором с Антоном Бурковым, юристом общественной международной организации «Сутяжник», мы продолжаем публикацию серии интервью с представителями правозащитных и экспертных организаций о реформе силовых ведомств и историях успеха российской правозащиты. Интервью подготовлено командой проекта Комитета гражданских инициатив «Открытая полиция», совместно с Полит.ру.
Здравствуйте, сегодня к нам в гости прямо из Екатеринбурга приехал Антон Леонидович Бурков, юрист общественной международной организации «Сутяжник».
Здравствуйте.
Первый вопрос: расскажите, пожалуйста, нам историю своей организации, как она появилась, какие у вас есть основные программы, проекты.
Организация появилась давно, в 1994 году, уже 22 года прошло. Изначально это была организация, которая помогала профсоюзам, занималась юридическим спорами членов профсоюзных организаций в Екатеринбурге, в Свердловской области, на Урале. Постепенно эта организация немножко переросла масштабы обычной юридической фирмы, которая помогает профсоюзам. Она стала заниматься не только трудовыми спорами, не только захватами, забастовками, но и другими исками по защите прав членов профсоюза. Это могло касаться оспаривания какого-то нормативного акта, вообще, помимо трудовой сферы. Где-то даже банальными правами потребителя занимались. И так постепенно к 1994 году мы поняли, что наше объединение уже больше не юридический отдел профсоюзов, а общественная правозащитная юридическая организация, которая занимается широким спектром вопросов о правах и их нарушении. И так мы стали организацией.
Почему «Сутяжник»? Потому что, во-первых, так нас называли те, против кого мы подавали иски. Они на нас злились, мы им мешали спокойно воровать, спокойно наслаждаться незаконной жизнью, и называли нас сутяжниками в негативном смысле. Мы сказали себе: «Хорошо, давайте мы так себя и будем называть», – только в старом, истинно русском значении этого слова. Сутяжник – это человек, который ходит в суд и защищает свои права, занимается таким способом защитой прав. Так мы и начали называться, в 1994 году зарегистрировались и существуем, работаем сегодня.
Есть у вас сейчас какие-то определенные программы, сколько людей у вас работает? И у вас филиал только в Екатеринбурге или есть где-то еще по России?
Вообще традиционно получилось, что мы работаем в трех направлениях. Во-первых, это судебная защита прав граждан. Мы работаем во всех судах, начиная от мировых до Конституционного, до Верховного суда в России; в Европейском суде. Иногда обращаемся в Комитет ООН по правам человека. Дел у нас, может быть, не так много, но дела наши мы называем стратегическими. То есть это дела, которые приведут не только к защите права конкретного человека или маленькой группы (только заявителя), но которые могут изменить либо законодательство, либо судебную практику; может быть, медицинскую или административную практику. Эти дела все ведут к реформам и, как правило, занимают не год, не два, а больше. Все такие дела мы отбираем и берем в свое производство.
Далее: мы пытаемся делиться тем опытом, который мы наработали, отсюда пошел наш образовательный проект. Мы проводим разные тренинги, семинары. И уже с 2001 года регулярно дважды в год мы проводим Уральскую международную школу по правам человека, где преподаем не только мы (наши юристы, активисты), но и российские правозащитники, зарубежные, адвокаты разных стран Европы, США и так далее. И все к нам приезжают раз в год, и мы работаем по определенной теме мы.
Третье направление: мы работаем с прессой. Мы пытаемся объяснить на доступном языке, чем же важны те дела, которыми мы занимаемся, и как другие люди могут воспользоваться тем наработанным опытом, который у нас есть. Вот эти три направления.
Появилась организация в Екатеринбурге, здесь мы и продолжаем работать. Но за многие годы у нас появились последователи не только в России, но и во Франции, в Париже, есть «Сутяжник-Франс», есть организация в Вашингтоне, есть организация в штате Нью-Йорк. Но, к сожалению, наш Минюст не признает наш международный статус.
Каким образом чаще всего помогаете людям? Часто ли к вам приходят обычные граждане, которым необходима просто юридическая консультация? Или в процессе юридической консультации по какому-то обычному делу вы выясняете, что это дело намного сложнее, чем кажется? Как часто подобное происходит? Как часто дела доводятся все-таки до Европейского суда? Сколько таких дел?
Мы занимаемся именно «стратегическими» делами не от хорошей жизни: у нас очень мало ресурсов. Мало юристов, малый бюджет, вообще его иногда нет. Поэтому мы вынуждены выбирать самые важные дела, которые могут принести пользу как можно большему числу человек. Но чтобы отобрать, найти такое дело, мы пропускаем через себя очень большое количество консультаций. К нам обращается множество людей, и консультируем мы их, конечно, бесплатно. Вообще все, что мы делаем, не оплачивается клиентами. Консультации либо личные, либо через сайт. Сейчас с развитием Интернета у нас большая часть консультаций, конечно, по Интернету либо по телефону. На сайте каждый может задать вопрос и получить ответ, если это, конечно, нашей области вопрос, и так мы постепенно выбираем.
Кто-то пишет письма. Например, как у нас появилось дело Алины Саблиной о тайном изъятии органов у умершего человека. Нам пришло письмо, такой крик о помощи: «Помогите разобраться, почему у нас так происходит». И мы ответили, отреагировали, начали общаться и поняли, что это не единичный случай, это вообще происходит во всех городах в России: изымают тайно органы там, где находятся центры трансплантологии. У любого человека, который погиб, например, в ДТП, скорее всего изъяли органы, и родственники похоронили этого человека, не зная, что нет органов. Это пример, как у нас появляются дела.
Сейчас нам часто пишут выпускники Уральской школы по правам человека, консультируются, где-то мы уже совместно ведем дела.
Что-то типа стажировок?
И стажировки есть, и к нам иностранцы приезжают на стажировки, и российские правозащитники. Сейчас с развитием Интернета у нас много волонтеров. Вы задали вопрос о количестве людей. У нас есть волонтеры (и не только в России), которые берут на себя какое-то конкретное обязательство – например, сделать перевод. Мы очень много работаем с юридическими клиниками (юридическая клиника – участник негосударственной системы бесплатной юридической помощи. Юридические клиники создаются на базе высших учебных заведений. Консультации в юридических клиниках дают студенты старших курсов, обучающихся по юридической специальности под контролем преподавателей или практикующих юристов) у нас есть десятилетний опыт сотрудничества, причем регулярный. Дважды в год мы по два дела ведем вместе с Юридической клиникой Университета Квебека в Монреале. Студенты говорят по-французски, по-английски, еще иногда по-русски. Мы с ними работаем в основном по европейским делам, то есть по делам, которые идут в Европейский суд.
Практически все дела, которыми мы занимаемся, они все на какой-то стадии переходят в Европейский суд. Возможно это объясняется спецификой правозащитных дел: все как-то покрывается положениями Европейской конвенции (о правах человека).
И второй момент, почему всегда дела идут все-таки в Европейский суд: практически всегда российская правовая судебная система никак не реагирует на защиту прав. То есть ничего здесь не происходит, единственное, из-за чего мы проходим все российские инстанции, это просто чтобы исчерпать так называемые все внутренние средства правозащиты. Еще собираем материал против наших судей и направляем все в Европейский суд. Потом появляется решение Европейского суда, и все это переворачивается.
Но решения Европейского суда приходится ждать долго?
По-разному. Есть у нас одно дело, тянется с 2005 года, и до сих пор нет решения, уже 10 лет прошло, 11 даже. Есть дела, которые очень быстро проходят. Например, дело Алины Саблиной – мы подали в суд в январе 2016 года, и неделю назад это дело коммуницировали, то есть направили в Правительство Российской Федерации вопросы: «Почему вы изымаете тайно органы? Правильно это или неправильно? Соответствует ли это законодательству России или нет, Конвенции Европейской или нет?»
Какие трудности у вас бывают как у НКО, чего вам не хватает, может быть, есть какие-то ограничения, которые вам мешают в этой деятельности?
С самого основания организации, как, наверное, любой общественной организации, которая что-то делает, появлялись проблемы, сложности. Их, наверное, не было в момент основания организации, когда ее зарегистрировали, и мы еще тогда удивлялись, что с таким названием организацию зарегистрировали. Сейчас бы этого, наверное, не произошло ни за что.
И проблемы начались буквально с 1996 года. Наверное, не все уже помнят закон о перерегистрации общественных организаций, где все организации должны были перерегистрироваться в соответствии с новым Гражданским кодексом, еще чем-то. Нужно было переписать все учредительные документы и снова сдать. И началось: не там запятая поставлена, нет такого-то раздела в уставе. Два или три года мы проходили все суды российские, пытались зарегистрировать, перерегистрировать нашу организацию – нам этого не дали. Но все закончилось в Европейском суде. Организации приходилось существовать очень долго без официальных документов. Как это было возможно, я сейчас даже не могу вам объяснить. Лишение собственности на помещение, нас выгоняли из помещений, не давали…
А чем это объяснялось?
Говорили: «Вы работаете на первом этаже и не переводите помещение в нежилое». Хотя мы же там не шьем одежду, не пилим какие-то заготовки – мы занимаемся бумажными делами, так сказать, адвокатский кабинет. Удалось пройти эту стадию, но потребовалось очень много лет, потребовалось появление новых законов, закон «Об адвокатуре». И адвокатские кабинеты появились, которым разрешили работать в обычных помещениях, даже переводить их не надо было. Так нас постепенно оставили в покое. Так измором и берешь эту администрацию. Сейчас все мы знаем закон об иностранных агентах, мы конечно же зачислены в этот список, оштрафованы дважды, и продолжаем.
Скажите, пожалуйста, вы сказали то, что у вас все дела основаны на стремлении изменить законодательство, повлиять на какую-то структуру. В этом году на что вам удалось повлиять? Над какими реформами вы сейчас работаете, основные какие-то показатели? Очень интересно.
Другой пример приведу, он из истории наказаний – 10 лет без права переписки. Если человека осуждали по какой-то политической статье, 10 лет просто нельзя было писать. Как правило, это означало, что человека просто уже нет в живых, а родственники думали – такое ограничение. Мы, к сожалению, недалеко ушли от этого. У нас в Уголовно-исполнительном кодексе есть норма, которая гласит, что если человек осужден на пожизненный срок, то он не имеет права минимум 10 лет на свидание, на длительное свидание со своими родственниками. Жена, мать, отец, ребенок – неважно. Только через решетку или через стекло, только два раза в год по четыре часа каждый раз. Это значит, что человек просто теряет все связи, и ни о какой реабилитации речи не может быть, все социальные связи, все семейные связи теряются.
Мы уже несколько лет занимаемся тем, чтобы оспорить эту норму закона. Даже довольно много лет, первое наше дело было в 2005 году, а сейчас мы оспариваем эту норму, постепенно это дело разрослось. Оно не только касается предоставления права на длительное свидание, но и еще, например, права на искусственное зачатие. Если нет свидания, а семья хочет зачать ребенка, дайте возможность провести искусственное зачатие, за счет семьи, за счет свободной женщины, будущей матери. Не разрешают.
Нам удалось добиться результатов. Не нам одним, а многие заключенные самостоятельно проводили такие дела, как Андрей Хорошенко, например, известное дело «Хорошенко против России», были организации, которые их представляли в Европейском суде. Сейчас мы с Андреем работаем, обратились в новый Конституционный суд Российской Федерации, еще вместе с ним пошли в Конституционный суд другие три семьи. В том числе пятилетняя дочка, жена, мать, отец пожилые, которые вообще боятся, что они никогда в жизни больше не обнимут своего сына. Все они обратились сейчас в Конституционный суд.
Мы стратегически вели дела, и сейчас все находится на рассмотрении в Конституционном суде. И будет решение, постановление Конституционного суда. Чем это может закончиться – признанием того, что в законодательстве российском должна быть норма, которая позволяет заключенным в строгом режиме, пожизненникам, как их называют, встречаться, иметь длительные свидания. То есть три-четыре дня в закрытой комнате, чтобы никто не вмешивался.
Другое дело, дело Алины Саблиной, еще далеко не завершено, но уже в этом году начались разговоры о том, что будет новый закон о трансплантации органов и тканей человека, в котором будет изменена норма о презумпции согласия. То есть сейчас изъятие органов происходит абсолютно без ведома и без разрешения родственников.
У нас вроде даже нельзя сейчас стать донором, допустим, как в американской практике. Или я ошибаюсь? То есть можно стать донором, где-то это прописывается – то, что человек в случае какой-то незапланированной смерти…
В том-то и дело, что можно стать донором даже против вашей воли.
У нас нельзя, если у вас нет желания быть донором по разным причинам – религиозным, просто не доверяете нашей медицинской системе. У любого человека в Российской Федерации, не только у граждан, а у иностранцев, нет вообще никакого шанса сделать так, чтобы к вам не притрагивались, чтобы ваши органы не трогали. Возьмут и никого не спросят, и еще говорят, что это соответствует закону. Это мы пытаемся изменить, чтобы люди сами решали.
И постепенно, постепенно вся эта государственная система очень сложно начинает меняться. Еще потребуется немало лет, что-то, может быть, внесут в Госдуму в этом году, может быть, в следующем. Эта норма, скорее всего, будет не так прописана, как должна быть, нам придется еще её менять. Это все происходит небыстро.